Неточные совпадения
Катерина Ивановна встала со стула и строго, по-видимому спокойным голосом (хотя вся бледная и
с глубоко подымавшеюся грудью), заметила ей, что если она хоть только один еще раз осмелится «сопоставить на одну доску своего дрянного фатеришку
с ее папенькой, то она, Катерина Ивановна,
сорвет с нее чепчик и растопчет его
ногами».
Он вдрогнул: «Фу черт, да это чуть ли не мышь! — подумал он, — это я телятину оставил на столе…» Ему ужасно не хотелось раскрываться, вставать, мерзнуть, но вдруг опять что-то неприятное шоркнуло ему по
ноге; он
сорвал с себя одеяло и зажег свечу.
Все это было не страшно, но, когда крик и свист примолкли, стало страшней. Кто-то заговорил певуче, как бы читая псалтырь над покойником, и этот голос, укрощая шум, создал тишину, от которой и стало страшно. Десятки глаз разглядывали полицейского, сидевшего на лошади, как существо необыкновенное, невиданное. Молодой парень, без шапки, черноволосый,
сорвал шашку
с городового, вытащил клинок из ножен и, деловито переломив его на колене, бросил под
ноги лошади.
— Убирайтесь к черту! — закричал Самгин,
сорвав очки
с носа, и даже топнул
ногой, а Попов, обернув к нему широкую спину свою, шагая к двери, пробормотал невнятное, но, должно быть, обидное.
Климу показалось, что у веселого студента подгибаются
ноги; он поддержал его под локоть, а Маракуев, резким движением руки
сорвав повязку
с лица, начал отирать ею лоб, виски, щеку, тыкать в глаза себе.
Когда пробежал последний вагон
с фонарем сзади, она была зa водокачкой, вне защиты, и ветер набросился на нее,
срывая с головы ее платок и облепляя
с одной стороны платьем ее
ноги.
По утрам полиция, ругаясь, ходила по слободе,
срывая и соскабливая лиловые бумажки
с заборов, а в обед они снова летали на улице, подкатываясь под
ноги прохожих.
— Крестись, да недолго! — сказал он, и когда Максим помолился, Хлопко и рыжий
сорвали с него платье и стали привязывать его руки и
ноги к жердям.
Глеб отворил ворота ударом кулака, вошел на двор,
сорвал с шеста тулупчик и картуз работника, единственные его пожитки, вернулся в проулок и бросил их к
ногам Захара. Захар успел уже в это время завладеть гармонией.
Медленно подойдя к стене, он
сорвал с неё картину и унёс в магазин. Там, разложив её на прилавке, он снова начал рассматривать превращения человека и смотрел теперь
с насмешкой, пока от картины зарябило в глазах. Тогда он смял её, скомкал и бросил под прилавок; но она выкатилась оттуда под
ноги ему. Раздражённый этим, он снова поднял её, смял крепче и швырнул в дверь, на улицу…
Три раза со своей артелью, состоявшей исключительно из татар, отплывал он от берега и три раза возвращался обратно на веслах
с большими усилиями, проклятиями и богохульствами, делая в час не более одной десятой морского узла. В бешенстве, которое может быть понятно только моряку, он
срывал прикрепленный на носу образ Николая, Мир Ликийских чудотворца, швырял его на дно лодки, топтал
ногами и мерзко ругался, а в это время его команда шапками и горстями вычерпывала воду, хлеставшую через борт.
Я брошусь тогда на почтовый двор, когда он будет завтра уезжать, схвачу его за
ногу,
сорву с него шинель, когда он будет в повозку влезать.
В беспамятстве своем она ухватилась обеими руками за
ноги мужа, силясь
сорвать с них колодки.
Думал я, что ослышался, но она
сорвала с себя какой-то халатик и встала на
ноги, покачиваясь. Смотрю на Антония; он — на меня… Сердце моё нехорошо стучит, и барина этого несколько жаль: свинство как будто не к лицу ему, и за женщину стыдно.
— Поди мне большой лопух
сорви, — и как парень от него отвернулся, он снял косу
с косья, присел опять на корточки, оттянул одною рукою икру у
ноги, да в один мах всю ее и отрезал прочь. Отрезанный шмат мяса величиною в деревенскую лепешку швырнул в Орлик, а сам зажал рану обеими руками и повалился.
Да пригнулся, чтобы сквозь этих двух проскочить, и проскочил, но они меня нагнали,
с ног свалили, избили и часы
сорвали…
— Почему он не
с Иудой, а
с теми, кто его не любит? Иоанн принес ему ящерицу — я принес бы ему ядовитую змею. Петр бросал камни — я гору бы повернул для него! Но что такое ядовитая змея? Вот вырван у нее зуб, и ожерельем ложится она вокруг шеи. Но что такое гора, которую можно
срыть руками и
ногами потоптать? Я дал бы ему Иуду, смелого, прекрасного Иуду! А теперь он погибнет, и вместе
с ним погибнет и Иуда.
— Я уже слышал, что вам нужно! — отвечал захваченный. — Если не верите, что я охотно предаюсь вам, то обезоружьте меня: вот мой меч, — говорил он,
срывая его
с цепи и бросая под
ноги лошади Бернгарда. — А вот еще и нож, — продолжал он, вытаскивая из-под полы своего распахнутого кожуха длинный двуострый нож
с четверосторонним клинком. — Им не давал я никогда промаха и сколько жизней повыхватил у врагов своих — не перечтешь. Теперь я весь наголо.
— Я уже слышал, что вам нужно, — отвечал захваченный. — Если не поверите, что я охотно предаюсь вам, то обезоружьте меня, вот мой меч, — говорил он,
срывая его
с цепи и бросая под
ноги лошади Бернгарда. — А вот еще и нож, — продолжал он, вытаскивая из-под полы своего распахнутого кожуха длинный двуострый нож
с четверосторонним клинком. — Им не давал я никогда промаха и сколько жизней повыхватил у врагов своих — не перечтешь. Теперь я весь наголо.
И оттолкнула от себя меч
ногою, поспешно спустилась со ступеней лестницы, быстрыми шагами вышла на балкон, оттуда в сад дворцовый и, приблизившись к зеленому деревцу, росшему в углу сада,
сорвала небольшую веточку
с него и шепнула...
Оса все ныряла из одежды в одежду, и женщины, изгибаясь всем станом, так трепетали, боясь укушения осы, что их огненные пятки и пальцы
ног вертелись подобно волчку, сливаясь в одну огненную точку, меж тем как девушки поспешно
срывали с себя легкий покров за покровом, пока явились перед всеми совершенно нагие…
Когда Мигурского увели, оставшийся один Трезорка, махая хвостиком, стал ласкаться к нему. Он привык к нему во время дороги. Казак вдруг отслонился от тарантаса,
сорвал с себя шапку, швырнул ее изо всех сил наземь, откинул
ногой от себя Трезорку и пошел в харчевню. В харчевне он потребовал водки и пил день и ночь, пропил все, что было у него и на нем, и только на другую ночь, проснувшись в канаве, перестал думать о мучившем его вопросе: хорошо ли он сделал, донеся начальству о полячкином муже в ящике?